На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях
Лев Аннинский
"За полчаса до взмаха..."
Если его не знать, можно подумать, что перед нами одержимый, смешавший Смысл и Облик. Впрочем, у него великие предшественники, и он это знает.
Как все живое — воду и зарю, за все, за все тебя благодарю, целую землю там, где ты ступала...
Лермонтов просвечивает сразу (в аналогичной фразе Лермонтов ироничен, но здесь это не мешает патетике). И Данте где-то рядом, и Петрарка, и Шекспир, и Нарекаци, хоралы которого обращены то ли к Богу, то ли к возлюбленной. Наконец, тут библейское, да еще и внутри Библии какое-то запредельное, древнее, до Евы — Лилит...
А можно не «Лилит», а «Лиля». Или так: «Лилька». Вперемешку с вечным — нашенское. «Заканчивала инженерный вуз, ходила в горы, занималась спортом». Песенки Окуджавы, долетевшие до сибирских студенческих компаний, потекли лирикой в «Тетрадки курсовые». Ботиночки нелепые по снегу. Ножки замерзшие. И все это — прямо по фреске, под хорал, встык вечному, вселенскому, неохватному, после которого от всего ближнего — тошнит:
Меня тошнит, что люди пахнут телом. Ты вся — душа, вся в розовом и белом. Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог.
И это не мешает? В смысле: девочка в лыжных ботинках не мешает звучать — гимну? Странно, но не мешает. И скрижали духа, выложенные от Софокла до Блока (с заходом, между прочим, к Боккаччо), не кажутся смешными от того, что прошлись по скрижалям мокрые ботиночки.
Чудо поэзии. Мы не знаем, кто мечен вечностью, что будут перечитывать через пять столетий, разгадывая, в чем секрет. Может, это:
Мне о тебе, задумчиво-телесной, писать — что жизнь рассказывать свою. Ты — мой собор единственный, ты — лес мой, в котором я с молитвою стою.
А может, это:
Ты в одеждах и то как нагая, а когда все покровы сняты, сердце падает, изнемогая от звериной твоей красоты.
Или это:
Был бы Пушкин, да был бы Рильке, да была б еще тень от сосен,— а из бражников, кроме Лильки, целый мир для меня несносен.
Разгадка — в последней строке. Разгадка души, разглядевшей рандеву с Богом там, где другие увидели бы только трогательные элементарности. Мир страшен — не пошлостью, а выворотом смыслов. Из веры падаешь в мерзость распада. Из «товарищей» — в «господа». Из гульбы — в воровство. Воздух стал серым от кощунств. Боги врут в руках палачей. Мы — племя лишних в этой жизни чертовой. Мы крещены водой и черствой коркой. Земля стонет от российского развала. Ничего, кроме боли. «Сними с меня усталость, матерь Смерть...»
Что-то шаламовское в характере лирического героя. Мир неисправим, непоправим, отсчитывать надо от кромешной тьмы. Поэт волочит невидимый крест. Поводырь слепого века, биндюжник Бога, он готов принять все: бессмысленность, безлюбие — как горькую данность.
...В такой-то век я встретился с тобой.
И вот дух оживает в облике сибирской студенточки. Развоплощенное добро мира обретает облик. Это не плоть, в которую вдохнули дух,— это дух, принимающий очевидность плоти. Это любовь, компенсирующая невменяемость мира и возвращающая человеку надежду.
Борис Чичибабин вошел когда-то в поэзию как вестник сухой горечи. Врезался в хор поющих шестидесятников строчками: «И никто нам не поможет. И не надо помогать». Таким и был до смерти.
Сто десять его лирических объяснений, изданных посмертно (московское агентство «PAN» играет на магии чисел: «82 сонета и 28 стихотворений о любви»), помогают нам понять душу поэта и войти в его мир — сами эти лирические объяснения органично входят в итоговую книгу «Борис Чичибабин в стихах и прозе», которую автор успел составить, но не успел увидеть изданной (издали ее в Харькове превосходно).
Это наиболее полное собрание стихотворений. Плюс лирико-критические этюды о поэтах и писателях (Пушкин, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Маяковский, Паустовский). Плюс автобиография. Плюс потрясающие по душевной открытости «Мысли о главном» — практически духовное завещание поэта.
Знаю от Лилии Семеновны, как непросто было выверить этот том: каких трудов стоило хотя бы «уговорить его проставить даты» — стихи он писал, не заботясь о будущих комментаторах, просто писал жизнь, как чувствовал и мыслил. Так что комментаторам (и критикам) еще предстоит добрая работа: осознать и оценить наследие Бориса Чичибабина. Наследие, поразительное по жадности и многообразию реакций, по остроте вовлеченности в проблемы момента, по безоглядной искренности (и уязвимости) суждений, которыми он вторгался в самые «опасные», политически зараженные (и загаженные), далекие от лирики сферы.
Несколько выдержек:
«Я... пережил великую и грозную катастрофу, утрату того, что долгие годы было для меня ценностями и святынями. Земля уходила из-под ног, перед глазами разверзалась бездна...»
(Это вместо того, чтобы радоваться демократии.)
«В душе Ленина вполне по-русски попыталось совместиться несоединимое — русский бунт и русский порядок... Мы отрекаемся от Октябрьской революции. Дескать, революция эта в историю нашу попала случайно, по ошибке, и хорошо бы эти страницы из истории выдрать, как будто их и в помине не было... Да чушь все это!»
(Это вместо того, чтобы «выдрать».)
«Не могу понять, как нашу «всемирную отзывчивость» и духовность, как нашу близость к Богу можно совместить с нашим невежеством и пьянством, с нашим рабским равнодушием и воровством, с нашей раздражительностью, нетерпимостью, жестокостью, бессовестностью...»
(Это вместо того, чтобы «понять».)
«Нет, не изжили мы в себе рабов и, Бог весть, изживем ли...»
Можно себе представить, как это откомментируют «политические наблюдатели» справа и слева. А между тем, это и есть дыхание личности. Жизнь, определяемая верностью.
Верность — чему?
Тому, что Борис Чичибабин определяет словом «Бог».
Определяет? Но ведь неопределимо!
«В моих отношениях с Ним все полно тайны, недосказанности...»
Неопределимо. Но непреложно. Загадка великой души.
Я попытался приблизиться к разгадке, проследив только одну тему: любовь к женщине.
Или слишком сладок этот мед средь нашего дегтя?
«Как сладко знать о прелести добра за полчаса до взмаха топора...»
1996 г., Москва