На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Михаил Блюменкранц

Ритм вечности в поэзии Б. А. Чичибабина

Трудное дело писать о Борисе Алексеевиче, непросто даже для самого себя выделить стержень, который определяет суть той или иной личности, то, что в человеке, по словам Гвардини, именуется «окликнутостью Богом».

Пожалуй, особо в личности Бориса Алексеевича поражало сочетание детской беззащитности, некоторой робости («я скажу вам по-детски, по-дурацки»,— любил он приговаривать, возражая собеседнику) и способности мгновенно загораться жарким пророческим гневом в ответ на всякую несправедливость. В этом, наверное, проявлялся его главный талант — удивительная открытость, распахнутость бытию. Ему в высшей степени было свойственно качество, которое и составляет уникальную особенность русской культуры: умение откликаться на чужую боль, переживать ее как свою собственную. Можно было соглашаться или не соглашаться с его политическими оценками или поэтическими пристрастиями, но нельзя было усомниться в чистоте той нравственной ноты, которая звучала в его стихах. По-разному можно относиться и к его поэтическому творчеству: одни горячо и непосредственно на него откликаются, другие остаются к нему глухими, и все же несомненно одно — это один из тех редких художников, о которых, не кривя душой, можно сказать, что он был поэт милостью Божьей. Это означает, что человек не просто умел писать стихи, но поэтическое воспритятие мира являлось органической формой его существования, его диалогом с Богом.

«Поэт всегда меньше и слабее среднего человека, поскольку он сильнее ощущает на себе давление времени»,— признавался Франц Кафка. Но что считать слабостью — неумение адаптироваться к социальной среде, чувство своей неуклюжести, по определению Б. А. Чичибабина — «верблюдиности», в «нормальных» житейских ситуаци­ях, требующих «житейской мудрости», т. е. маленьких компромиссов, нет, даже не с совестью, а просто с хорошим вкусом. А может, и не слабость это вовсе, а если и слабость, то та, о которой писал Лао-Цзы: «Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок. Все существа и растения при своем рождении нежные и слабые, а при гибели сухие и гнилые. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое — это то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какие имеют нежное и слабое».

Есть разные типы ума: одни люди прекрасно различают отдельные деревья, но не видят за ними леса, другие обладают поразительным чувством леса как целого, но способны запутаться в трех соснах. Эта слабость, «верблюдиность», чудаковатость или «гадкоутиность», у художника обычно связана с чувством открытости бытию, стояния на юру, обдуваемом ветром Истории, это та точка души, в которой человек ощущает свою сращенность с Вечностью­.

«Не-алиби в бытии» зачастую имет своей обратной стороной «алиби в быте». Чем тоньше кожа, тем мучительнее, болезненнее для души соприкосновение с едкой пошлостью и мерзостью нашего будничного существования, рутинизированный мир человеческих отношений часто становится надежнейшим саркофагом для заживо гниющей души, этот быт — усопшая часть нашего бытия, проще — разновидности небытия; усыхание души — плата за ороговение кожи. Зато наконец-то мы защищены от жизни, ибо безнадежно мертвы. А секрет жизни удивительно прост — не дать душе зарасти бытом, закрыться от бытия, выработать в себе неуязвимость для боли, как своей, так и чужой. В этой незащищенности от бытия, от его радости и его боли — один из секретов жизни и творчества Чичибабина, его особого дара в привычных реалиях быта внезапно открыть нам горизонт бытия.

О чем бы ни шла речь в стихах Бориса Алексеевича — о любви, о красоте природы, о странствиях, о друзьях, об историческом прошлом, болевой точкой в них всегда пульсирует настоящее. Это не боль затерянной в бессмысленном и абсурдном мире одинокой человеческой личности, отгородившейся и противопоставившей чужому и враждебному миру гордое осознание своей самости, своего «я», как у поэтов-романтиков, это не юношески-мятежный ответ А. Блока на зло и страдания мира:

Возьми свой челн, плыви на дальний полюс 
В стенах из льда и тихо забывай, 
Как там любили, гибли и боролись, 
И забывай любви бывалый край. 

Болевая точка переживаемого Чичибабиным здесь-и-теперь времени — это открытое пространство души, в котором происходит встреча Истории и Вечности. Настоящее не повисает в пустоте бессмысленно летящих миров в глухой Вселенной. Трагизм человеческого существования имеет некий высший смысл: в настоящем через боль, грязь, жестокость, любовь, красоту обнаруживается ось координат человеческой жизни: пересекающие друг друга горизонталь Истории и вертикаль Вечности. И когда боль времени, распластанного на горизонтали нашего исторического бытия, вырывает у поэта крик: «О кто там у руля, остановите время, остановите мир и дайте мне сойти», неистребимая вертикаль вневременного божественного начала человеческой души открывает в сердце поэта веру в высший смысл жизни, в глубинный замысел о мироздании:

Еще смогут сто раз на позор и на ужас обречь нас, 
но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух, 
нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность, 
и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух. 

Чувство укорененности в бытии заставляет Чичибабина воспринимать историю не просто как бессмысленную череду жестокостей, ужаса и страданий, а как тяжелую и кропотливую работу созидания человеческой души. И здесь возникает тема сотворчества Бога и художника как реализация божественного замысла о мире:

Нас в мире горсть на сотни лет, 
на тысячи земель, 
и в нас не меркнет горний свет, 
не сякнет божий хмель. 

Нам — как дышать,— приняв печать 
гонений и разлук,— 
огнем на искру отвечать 
и музыкой на звук. 

И обреченностью кресту, 
и горечью питья 
мы искупаем суету 
и грубость бытия. 

Отчаянье и смертельный ужас охватывают душу, окунувшуюся в мрак российской истории. Постижение истории рождается у поэта не из отвлеченных интеллектуальных конструкций, а из внутреннего переживания истории как глубинной реальности, разворачивающейся здесь, теперь, в эту минуту:

Я дышал историей России. 
Все листы в крови — куда ни глянь. 
Грозный царь на кровли городские 
Простирает бешеную длань. 

В этом чувстве мучительной неразделенности исторического прошлого и исторического настоящего муза Бориса Чичибабина невольно перекликается с вестниче­ской музой Максимилиана Волошина:

Русь Малют, Иванов, Годуновых — 
Хищников, опричников, стрельцов, 
Свежевателей живого мяса — 
Чертогана, вихря, свистопляса — 
Быль царей и явь большевиков. 

Кошмар русской истории «как будто бы железом, обмокнутым в сурьму», проходит по сердцу поэта:

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам 
задор пропивала, порядок кляла,— 
и кто из достойных тобой не погублен, 
о гулкие кручи ломая крыла. 

Скучая трудом, лютовала во блуде, 
шептала арапу: кровцой полечи, 
уж как тебя славили добрые люди — 
бахвалы, опричники и палачи. 

Но и сквозь это страшное, сумрачное время распластанности человеческой души на прокрустовом ложе истории пробивается отблеск божьего мира как чуда, как светлой радости, как вечного трепета жизни. И в поэзии Б. А. Чичибабина уродливое лицо русской истории вдруг удивительно преображается, когда сквозь его отталкивающие черты неожиданно просвечивает иной мир, божественный мир красоты любви, красоты природы, красоты сострадания и красоты человеческого духа, в каком бы времени и национальных традициях этот дух себя ни выражал. Именно здесь поэт чувствует себя на Родине. Здесь гадкий утенок оборачивается царственным лебедем. Именно здесь, в центре мира, стоит «Дом Бытия», звучит слово, ставшее Богом, и это то самое место, где только и может поэт избыть горькое чувство своей вселенской бездом­ности:

Изверясь в разуме и быте, 
осмеян дельными людьми, 
я выстроил себе обитель 
из созерцанья и любви. 

И когда неуловимый, животворящий ритм Вечности находит, обретает свое звучание в творческом порыве художника, только тогда и «вершится веселое чудо, служится красками звонкая треба», и лошадки Бориса и Глеба скачут по кручам Синая в русское небо навстречу бессмертию.

1995 г., Харьков