На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях
Бахыт Кенжеев
О самом главном
В последние годы жизни Борис Чичибабин был без преувеличения знаменит. Простые, ясные стихи, плюс биография изгоя, плюс кристальная порядочность — человеческая и поэтическая — что еще нужно для славы, особенно в годы, когда выяснилось, что истинно порядочных людей в России можно едва ли не пересчитать по пальцам. Теперь стихи читать почти перестали, порядочность из моды вышла, и Илья Фаликов в «Вопросах ли—тературы» называет Чичибабина «запоздалым шестидесятником», который писал для «последних читателей советской поэзии». Тут, правда, свою роль сыграли некоторые политически некорректные (хотя правильно по-русски было бы сказать «идеологически невыдержанные») стихи, которые поэт написал после распада Советского Союза, и уж конечно, вполне скандальные строки «я красным был и, быть не перестав, каким я был, таким я и останусь». На столе у меня красивая книга «Борис Чичибабин в стихах и прозе», собранная самим поэтом и посмертно изданная в Харькове. Тихий зимний день. От страниц книги — на каком месте ее ни открой — струится тепло. Я читаю понемногу. Хорошая поэзия этого стоит. Выискиваю любимые строки, которые уже лет двадцать помню наизусть. Покачиваю головой, когда поэт начинает чехвостить демократов и ругать новый российский герб. Но оторваться — невозможно. Между тем уж кого-кого, а меня никак нельзя причислить к читателям советской поэзии!
Есть в биологии такое понятие — конвергенция. Кит и акула, живущие в сходных условиях, имеют похожие очертания тел, что, однако, не превращает их в родственников. Как разнолика жизнь, так разнолика и поэзия. Одно из направлений в поэзии русской можно было бы назвать повествовательным (за неимением более удачного термина). Такая поэзия сосредоточена скорее на сообщении, чем на структуре слова, и потому нередко поддается грубому пересказу. Развивали эту линию такие уважаемые мною авторы, как Г.Р.Державин, А.С.Пушкин, Н.А.Некрасов, Ф.И.Тютчев (главным образом в политических стихах), а в более новое время — Гумилев, Волошин, отчасти Ахматова. Этой поэзии чужд сюрреализм, чужд эксперимент со словом, чужда ирония. В значительной мере она строится на том «авторитарном слове», той «правоте поэта», которые столь страстно защищал в свое время Александр Сопровский. К подобному направлению в значительной мере принадлежал и Чичибабин.
С этой линией в России получилась беда. Она оказалась узурпированной так называемой советской поэзией. Вот откуда внешнее сходство Чичибабина с советскими поэтами, на которое обратил внимание Илья Фаликов.
Но получилась при этом — химера. Чтобы такая «простая» поэзия работала, в ней должен присутствовать некий — и достаточно таинственный — «сокрытый двигатель». Она должна быть страстна, правдива и бескорыстна. Между тем важнейшее свойство советской поэзии всех мастей — это игнорирование некоей главной истины. Не спрашивайте, какой! Скажу только, что я не имею в виду отсутствие колбасы в рязанских магазинах и преследование диссидентов. Главная истина потому и главная, что над проникновением в нее уже шесть тысяч лет трудятся лучшие умы человечества, иные даже приближаются к ней, но — меняются времена, меняются лики этой истины, и «подвиг бесполезный» продолжается в новых поколениях.
Обманчивая простота Чичибабина заключается в том, что он совершенно понятен. Прозрачен. Доступен. Слова его незамысловаты и подчас стоят на грани безвкусицы. Формального движения вперед (ох уж мне это движение вперед!) вроде бы не наблюдается. И тем не менее, для меня он остается, несомненно, едва ли не лучшим российским поэтом своего поколения.
Впрочем, я знаю секрет обаяния стихов Чичибабина. Он состоит всего лишь в сочетании упоминавшейся выше порядочности с бесстрашием и искренностью. Ну и еще — с верой в несравненную ценность слова. Добавим еще страстность и умение видеть духовное содержание во всем окружающем. Кажется, все. Просто, правда? А вы сами попробуйте «взять кусок мрамора и отсечь все лишнее».
Ну какой же он шестидесятник, что вы! Я согласен, иные строки Чичибабина вполне напоминают Евтушенко, Межирова, Вознесенского. Время было такое, когда в поэзии можно было быть искренним и писать: «пока на радость сытым стаям подонки травят Пастернаков — не умер Сталин». Никто из советских поэтов, однако, не стал бы (в том же стихотворении) идти на опасные обобщения: «А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится, когда мы истины на ищем, а только нового боимся?» Декларативно, согласен. Но не все же хитрить, не все же с ужимками разговаривать. Иной раз наступает такая тоска по простому слову. Тут-то и надо, для утоления ее, открывать Чичибабина. У него эти «простые» слова — работают.
Но я с мальчишества наметил прожить не в прибыльную прыть, и не слова бросать на ветер, а дело людям говорить...Не счесть пророков и провидцев, что ни кликуша, то и тип, а мне к заветному пробиться б, до сокровенного дойти б...
На таком поле брани и самые изощренные литераторы порою срываются на крик, на слезу, на прямую речь. Болевые точки у Чичибабина были — под самой кожей. Любил — боготворя. В расставании с женщиной видел мировую трагедию (и правильно делал). Остро ощущал себя в мире — личностью. Вы замечали, как редко даже лучшие поэты вставляют в стихи свое собственное имя? И как вздрагивает читатель, наткнувшись на это имя в поэтической строке и как бы понимая, что увидел знак предельной откровенности? Бросим позитивизм, друзья мои, — в конечном итоге «нам остается только имя», самая драгоценная разновидность слова.
Не родись я Русью, не зовись я Борькой, не водись я с грустью золотой и горькой, не ночуй в канавах, счастьем обуянный, не войди я навек частью безымянной в русские трясины, в пажити и в реки — я б хотел быть сыном матери еврейки.
У меня, между прочим, ощущение, что Чичибабин болезненно стыдился самого существования национальных предрассудков. Так что куда чаще, чем многие, он пытается стихами эту коллективную вину — искупить, клянясь в любви едва ли не всем народам мира. Наивно? Но повторю, что у Чичибабина иная система отсчета. Для него поэзия — все вокруг. Надо быть гением, чтобы в одном стихотворении объединить «Путивль», «допросы» и какие-то «красные помидоры». Помните этот маленький шедевр 1946 года (кстати, со звуковой и семантической организацией, которая составила бы праздник для структуралиста)?
Кончусь, останусь жив ли, чем зарастет провал? В Игоревом Путивле выгорела трава.Школьные коридоры — тихие, не звенят. Красные помидоры кушайте без меня.Как я дожил до прозы с горькою головой? Вечером на допросы водит меня конвой.Лестницы, коридоры, хитрые письмена... Красные помидоры кушайте без меня.
В лучших стихах — мизантроп и трагик, в худших — графоман, лениво разминавший свои поэтические мускулы («гениальным графоманом Межиров меня назвал» — ох, сколько в этих строках сдавленной гордости провинциала, да и что стесняться — и Бродский, и Блок тоже были порядочными графоманами, частенько работали на холостых оборотах, как бы создавая необходимый фон для более весомых вещей). Книги его многословны, изобилуют посвящениями друзьям, добрым знакомым, классикам, в них царит вокзальная сутолока собственных имен — Ван-Гог, «тот, кто из Ламанчи», Нарцисс, Христос, Вишна — и все это в одном стихотворении! Ну что ж, утешаю я себя-читателя, не все же потреблять горькую, иной раз можно обойтись и квасом. Тоже хорошо, и тоже утоляет жажду. И тоже, надо сказать, в случае Чичибабина приготовлено на родниковой воде.
Светлый рыцарь и верный пророк, я пронизан молчанья лучами. Мне опорою Пушкин и Блок. Не равняйте меня с рифмачами.Я — поэт. Этим сказано все. Я из времени в вечность отпущен. Да пройду я босой, как Басе, по лугам, стрекозино поющим.И, как много столетий назад, просветлев при божественном кличе, да пройду я, как Данте, сквозь ад, и увижу в раю Беатриче...
Ума не приложу, как не побили его камнями (не метафорическими — это было, а вполне реальными) в насквозь изолгавшейся стране за эти, да и за многие другие строки. Например, за такие (пронизанные любовью к России, неслыханной со времен Есенина):
Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе.В ней от рожденья каждый железной ложью мечен, а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам. Безлюдно и темно в ней, как в городе полнощном.Юродивый, горбатенький стучусь по белу свету — зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой, опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.
Страшно, но убедительно. Что поделать — пророк на то и пророк, чтобы нас расшевеливать. Открываешь книгу с целью культурного отдыха, и вдруг:
Не созерцатель, не злодей, не нехристь все же, я не могу любить людей, прости мне, Боже!Душа с землей свое родство забыть готова, затем, что нету ничего на ней святого.Как мало в жизни светлых дней, как черных много! Я не могу любить людей, распявших Бога.
Ох, боюсь, что ни при какой погоде нельзя причислить эти стихи к советской поэзии! А что же делать со всеми граждански безответственными стихами Чичибабина, где он сокрушается по поводу засилья богатых и распада Советского Союза? Да ничего. Надо просто понять, что у пророка — за то, что в рубище ходит и страдает за нас, — свои права. Он не обязательно должен быть нам удобен. Экая священная корова — молодой российский капитализм! Я вам на ушко скажу — советская власть была ну очень плохая. Но ее уже десять лет как нет на свете. Забыли. Проехали.
Тому ж, кто с детства пишет вирши и для кого они бесценны, ох, как не впрок все ваши биржи, и брокеры, и бизнесмены!
Да и мне они не по душе. «Поэзия и буржуазность, — с нарочитым простодушием пишет Чичибабин, — принципиальные враги». А что они, кореша, что ли? И не говорите мне, что процветающий бизнесмен рано или поздно отслюнит поэту денег в виде гранта и в этом его прогрессивное историческое значение (он в таком случае, кстати, автоматически перестает быть буржуа). Я лучше открою Чичибабина, который предлагает искать Царства Божья, и на меньшее не соглашаться.
Я в недрах всякого режима над теми теплю ореол, кто вкалывал, как одержимый, и ни хрена не приобрел...Корыстолюбец небу гадок. Гори, сияй моя звезда! В России бедных и богатых я с бедняками навсегда.
Кстати, я читал что-то похожее давным-давно в одной книжке под названием «Евангелие». Но шутки в сторону. Честь и хвала Борису Чичибабину, что в смутное время он, отзывающийся на всякое движение собственной души, избежал дешевого умиления нашей нарождающейся демократией индийско-нигерийского пошиба. Его стихи последних лет еще пригодятся России, когда ее собственное умиление окончательно сойдет на нет. Тем более, что, проливая слезы по утраченной родине, он пишет чисто и ясно:
Я плачу в мире не о той, которую не зря назвали, споря с немотой, империею зла,но о другой, стовековой, чей звон в душе снежист, всегда грядущей, за кого мы отдавали жизнь...
Ершистый, меланхолический, умный, простодушный мастер — все в нем было крупно, все одним движением извлекалось из жизни и как бы само собой преображалось в искусство. Садится солнце, бросая в мой подвал отраженные от снега последние лучи. Я закрываю книгу, преображенный, с завистью и благодарностью. Но почему же все-таки «красным был, и, быть не перестав...»? Потому, что поэт всегда на стороне слабых. Почему бы ему не подразнить биржевого быка (или медведя) с помощью красной, как и полагается, мулеты?
1997 г., Монреаль