На главную | Публикации о Б.А.Чичибабине | Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях

Анна Шарова-Ливанова

Наш дом был его домом

Наша встреча с Чичибабиным случилась в пору его гонений и официального отлучения от литературы. Когда даже кое-кто из бывших его учеников пытался найти убедительное, как ему казалось, если не оправдание, то объяснение, почему Чичибабина не печатают, почему исключили из Союза писателей.

Привел его в наш дом Саша Галич, с которым мы по­дружились незадолго до того. В то время Шаров стал уже хуже слышать, и Галич, когда приходил к нам петь, всегда садился рядом с ним. Народу набивалось так много, что все не помещались в квартире, и мы оставляли открытой дверь на лестничную площадку.

Вот в один из таких вечеров появились у нас Чичибабины, и мы впервые услышали стихи Бориса. Галич пел, Чичибабин читал стихи — замечательно читал замечательные стихи.

А потом, когда все разошлись, остались одни Чичибабины, и мы, сидя на кухне, проговорили всю ночь.

Когда-то в одном выступлении Семен Лунгин сказал, что Виктор Некрасов, приезжая в Москву, не просто у них останавливался, а их дом становился его домом. Так же было и у нас с Чичибабиными.

Однажды Бориса пригласили на какое-то официальное мероприятие — это было уже в недавние годы, время его широкого признания, — и его с Лилей поселили в шикарном номере гостиницы. Прошло немного времени, и Борис сказал: «Я здесь не могу. Поедем домой, к Аничке»­.

Приезды Чичибабиных наполняли наш дом долгими разговорами, чтением неопубликованных тогда вещей Шарова и — больше всего — стихами. Пора новых книг еще не пришла к Борису — он мог только сам читать их вслух. Последнее посвященное ему стихотворение Шаров, можно сказать, «услышал» на своих похоронах — Чичибабины приехали из Харькова проститься с ним.

То, что было между нами, — это больше, чем дружба. В послесловии к посмертной книге Шарова «Окоем» Чичибабин написал: «Из всех людей, с которыми мне выпало общаться, дружбой с которыми я дорожил, никогда никого я не любил так, как люблю его, а такая любовь есть, конечно же, чувство несказанное: рассказать ее словами, передать ее другим нельзя...» И еще: «Но о нашей дружбе, о нашей взаимной духовной близости я никогда не смогу рассказать, потому что было Чудо, а Чудо рассказывать  невозможно». То же самое, пусть другими, своими словами говорил о Чичибабине, об их дружбе Шаров.

Надеюсь, мне простится, что я так много об этом пишу, но «виною» такие вот наши отношения, о которых теперь только мы с Лилей помним всё.

Удивительны не только стихи Бориса (для меня самое-самое — «Сними с меня усталость, матерь Смерть»), но и то, как он читал. Многие поэты хорошо читают свои стихи. Еще в юности я часто ходила слушать Яхонтова. «Вечера Маяковского», главы «Онегина» — одну за другой. Это было счастьем. Но Чичибабина, я убеждена, должен читать только он сам. Наслаждение читать его книги, самому читать его стихи — доступно каждому, но слушать надо — только его самого. Так хотелось бы, чтобы собрали воедино все, что удалось записать и отснять — пластинки, фонограммы, диски, кадры из фильмов, записи его выступлений, — и сделали такой альбом или такую ленту... Не знаю, как это надо или можно оформить, но чтобы было вместе все, что он успел прочитать, все, где звучал его голос.

И еще вот о чем хочется сказать. Не надо представлять Бориса Чичибабина только нежным, благостным... Он мог быть и резким, отчаянным спорщиком, и взрывоопасным, и бурно негодующим, и глубоко страдающим.

Я знаю, что его «Плач по утраченной родине» вызвал очень разную реакцию. Кто-то даже догадался упрекнуть его в имперском мышлении. А стоило бы прочесть просто оглавление его книжек. Не только «Россия, будь!» и «С Украиной в крови я живу на земле Украины...», но и «Псалом Армении», «Второй псалом Армении», «Третий...», «Четвертый...». И тут же «Непрощание с Батуми», и «Феодосия», и «Как непристойно Крыму без татар», и «Респуб­ликам Прибалтики»:

Вы уже почти потусторонние. 
Вам еще слышны ль мои слова, 
Латвия моя, моя Эстония 
и моя медвяная Литва? 

И конец — вроде бы ответ всем, кто не понимает:

Сколько б ни морозилось, ни таялось, 
как укор неверцу и вралю, 
вы сошлись во мне и никогда я вас 
не отрину и не разлюблю. 

Все эти любимые города и страны, любимые места стали уходить, удаляться, отделяться, словно каменными стенами, за которые запросто и не проникнешь. Примириться с этим не было сил... Какое уж тут «имперское мышление»...

Мне кажется, что эта боль Бориса — такая же боль, которой бывает поражен, а случается, и сражен все уже понимающий ребенок, когда расходятся его родители, которых он одинаково сильно любит. Я однажды высказала это в одном месте, где собрались близкие Борису люди, и все со мной согласились, а Зиновий Гердт даже сказал: «Какая умница». Мне во всех отношениях было очень важно, что сказал это именно он, все понимающий и так любивший Бориса, и любимый его друг. А меня очень угнетало это наступление на Бориса, несправедливое массовое заблуждение. Впрочем, подобные заблуждения почти всегда бывают массовыми, в этом их опасность...