КРЫМСКИЕ ПРОГУЛКИ
 
Колонизаторам — крышка! 
Что языки чесать? 
 
Перед землею крымской 
совесть моя чиста. 
Крупные виноградины... 
Дует с вершин свежо. 
 
Я никого не грабил. 
Я ничего не жег. 

Плевать я хотел на тебя, Ливадия, 
и в памяти плебейской 
не станет вырисовываться 
дворцами с арабесками 
Алупка воронцовская. 
Дубовое вино я 
тянул и помнил долго. 
 
А более иное 
мне памятно и дорого. 
 
Волны мой след кропили, 
плечи царапал лес. 
Улочками кривыми 
в горы дышал и лез. 
Думал о Крыме: чей ты, 
кровью чужой разбавленный? 
Чьи у тебя мечети, 
прозвища и развалины? 
 
Проверить хотелось версийки 
приехавшему с Руси: 
чей виноград и персики 
в этих краях росли? 
Люди на пляж, я — с пляжа, 
там, у лесов и скал, 
«Где же татары?» — спрашивал, 
все я татар искал. 
 
Шел, где паслись отары, 
желтую пыль топтал, 
«Где ж вы,— кричал,— татары?» 
Нет никаких татар. 
А жили же вот тут они 
с оскоминой о Мекке. 
Цвели деревья тутовые, 
и козочки мекали. 
 
Не русская Ривьера, 
а древняя Орда 
жила, в Аллаха верила, 
лепила города. 
Кому-то, знать, мешая 
зарей во всю щеку, 
была сестра меньшая 
Казани и Баку. 
 
Конюхи и кулинары, 
радуясь синеве, 
песнями пеленали 
дочек и сыновей. 
Их нищета назойливо 
наши глаза мозолила. 
Был и очаг, и зелень, 
и для ночлега кров... 
 
Слезы глаза разъели им, 
выстыла в жилах кровь. 
Это не при Иване, 
это не при Петре: 
сами небось припевали: 
«Нет никого мудрей». 
 
Стало их горе солоно. 
Брали их целыми селами, 
сколько в вагон поместится. 
Шел эшелон по месяцу. 
Девочки там зачахли, 
ни очаги, ни сакли. 
Родина оптом, так сказать, 
отнята и подарена,— 
и на земле татарской 
ни одного татарина. 
 
Живы, поди, не все они: 
мало ль у смерти жатв? 
Где-то на сивом Севере 
косточки их лежат. 
 
Кто помирай, кто вешайся, 
кто с камнем на конвой,— 
в музеях краеведческих 
не вспомнят никого. 
Сидит начальство важное: 
«Дай,— думает,— повру-ка». 
Вся жизнь брехнею связана, 
как круговой порукой. 
Теперь, хоть и обмолвитесь, 
хоть правду кто и вымолви,— 
чему поверит молодость? 
Все верные повымерли. 
 
Чепухи не порите-ка. 
Мы ведь все одноглавые. 
У меня — не политика. 
У меня — этнография. 
На ладони прохукав, 
спотыкаясь, где шел, 
это в здешних прогулках 
я такое нашел. 
 
Мы все привыкли к страшному, 
на сковородках жариться. 
У нас не надо спрашивать 
ни доброты ни жалости. 
 
Умершим — не подняться, 
не добудиться умерших... 
но чтоб целую нацию — 
это ж надо додуматься... 
 
А монументы Сталина, 
что гнул под ними спину ты, 
как стали раз поставлены, 
так и стоят нескинуты. 
 
А новые крадутся, 
честь растеряв, 
к власти и к радости 
через тела. 
 
А вражьи уши радуя, 
чтоб было что писать, 
врет без запинки радио, 
тщательно врет печать. 
Когда же ты родишься, 
в огне трепеща, 
новый Радищев — 
гнев и печаль? 
 
1961